Литературные дневники / Проза.ру

Ты хочешь, чтобы я был, как ель, зеленый,
Всегда зеленый – и зимой, и осенью.
Ты хочешь, чтобы я был гибкий как ива,
Чтобы я мог не разгибаясь гнуться.
Но я другое дерево.

Если рубанком содрать со ствола кожу,
Распилить его, высушить, а потом покрасить,
То может подняться мачта океанского корабля,
Могут родиться красная скрипка, копье, рыжая или белая палуба.
А я не хочу чтобы с меня сдирали кожу.
Я не хочу чтобы меня красили, сушили, белили.
Нет, я этого не хочу.
Не потому что я лучше других деревьев.
Нет, я этого не говорю.
Просто, я другое дерево.

Говорят, если деревья долго лежат в земле,
То они превращаются в уголь, в каменный уголь,
Они долго горят не сгорая, и это дает тепло.
А я хочу тянуться в небо.
Не потому что я лучше других деревьев, нет.
А просто, я другое дерево.
Я такое дерево.

1977

Григорий Михайлович Поженян (20.09.22 – 19.09.05). Поэт. Морская пехота Черноморского флота. Начал войну рядовым, закончил капитан- лейтенантом. С первого дня войны в 1-м особом диверсионном отряде. Позывной «Уголёк». 2 Ордена Отечественной Войны 1 степени, 2 Ордена Красной Звезды, Орден «Красного Знамени», Орден «За заслуги перед Отечеством», Орден «Знак Почёта», множество медалей. Именной пистолет от вице-адмирала Азарова. Дважды представлялся к Герою Советского Союза. Дважды ранен. По ошибке признан был убитым. Его имя высечено на мраморном памятнике братской могилы.

30 книг. 50 песен.

И у меня был свой учитель русского языка и литературы. Учитель открыл мне Байрона и рассказал о том, что его сердце вечно стучит в Мессалунгской долине, он влюбил меня в лермонтовскую «Тамань», вместе со мной прочел по латыни «De Bello Yaliko» Юлия Цезаря. А когда я уходил служить на флот, учитель сказал: Navicare necesse est — vivare non est necesse: «Плавать по морю необходимо, жить не так уж необходимо».

Я был слишком занят собой на том прощальном перроне, молод и неразумен и пропустил эту трагическую фразу мимо ушей…

Только потом, на войне, я понял, что бывают мгновенья, когда «жить не так уж необходимо», если нужно отдать жизнь ради других. Понял я и то, что на войне есть немало и окольных путей, ситуаций, вариантов, когда шанс остаться в живых увеличивается. Лично мне было всегда страшно на войне: и под Одессой, и под Севастополем, и в десантах в Новороссийск и в Эльтиген. В лоухских снегах, на кестеньгском направлении, мне было и страшно и холодно. По ночам (если я не ходил в разведку, а ждал очереди: «чет-нечет») я мечтал, просыпаясь, о ранении. Но не в голову или в живот — смертельно, не ниже спины – стыдно, а в левую руку.
Сколько раз я ее, бедную, запросто отдавал и видел себя живым «навеки»: то с пустым рукавом, то с протезом — кисть в черной перчатке… Но это по ночам. Утром я просыпался и вставал для всех непреложным.

Сны, мечты, надежды — тайна тайн.
Явь, будни — днем и ночью: храбрость — постоянство усилий… Постоянство усилий, пока гремит война.

А еще страшно рисковать другими, посылать их на смерть. Страшно, командуя, решать задачи за других – не ошибиться бы.

Страшно — не приведи господь — не выполнить долг.

И все же лучшие дни моей жизни, как это ни странно – дни, проведенные на войне. Никогда потом (не говоря об отроческих утратах), в мирное время, не испытывал я такой высоты духа, близости дружеского плеча и общности судьбы с ближним. Я остался жить, но не смог смириться со смертями своих друзей, с деревянными звездами на вечный срок, с братскими могилами и могилами неизвестных солдат.
Не смог, не захотел смириться — и стал поэтом.

… С трех попыток я окончил Литинститут им. Горького, ставший для меня школой борьбы и побед, поражений и возвышений.

Я работал котельщиком на калининградском судоремонтном заводе, подымал со дна затонувшие корабли, ходил испытывать их в штормах и долго не писал никаких стихов. Оттуда, издалека, я пытался осмыслить правомерность происшедших в моей судьбе перемен и возвращался к своим учителям: Антокольскому, Светлову, Олеше, Ермолинскому, учителю жизни — вице-адмиралу Азарову.

Я понял наконец-то, что главное — стихи. Они или остаются с теми, кто не боится утрат, или уходят от тех, кому они не по плечу. Поэты за все расплачиваются. За все вознаграждаются.

… Пока слышен плач и зов, призыв и голос боли, пока в зрачках, в ушах, в минных погребах памяти прожитые годы воскрешают лица, жесты, голоса тех, кто своей мудростью, отрешенностью, добром возвышал меня, поддерживал или просто касался — я буду благословлять миг, перехвативший мою гортань и вызвавший к жизни строки, о высоте и значении которых судить не мне.